| . | Два часа по военному времени Этим старинным часам уже лет сто, а то и больше. Так же мерно двигались стрелки по циферблату и в начале века, и в 40-е грозовые. Они - то немногое, что осталось в доме Нины Михайловны Чарыевой от мирного довоенного времени. Немцы, нагло грабившие здесь все, что приглянется, по счастью, их не приметили. Сохранился и этот уголок старой Твери - несколько частных домов по Волоколамскому переулку; перед войной - городская окраина. Так, были мелкие переделки, а в общем - в первозданности, так сказать. У Чарыевых - даже дверей столько же. Когда-то фантазией дедовской их растворили на все стороны света. Тем и спаслись Чарыевы от постоя. Незваные гости зашли, огляделись, и один, кое-как по-русски объяснявшийся, прокомментировал хозяевам: пиф-паф, опасно! Словно догадывался, что задержаться здесь не доведется. Нина Михайловна, тогда девочка тринадцатилетняя, месяцы оккупации помнит отчетливо, куда лучше, чем события недавних лет. С мамой и двумя сестрами пытались они, семья фронтовика, уйти из города. Пошли по Волоколамке, и навстречу всадник: уходите, немцы идут! И следом - мотоциклы... Так и побрели назад, в Калинин. Чего только не насмотрелись за это время! И как выжили! Холод, голод, очистки ели. Мать на чердаке кур прятала. Немцы зайдут, по дому зашарят воровато, прислушаются: кто наверху скребется? Они наперебой: маус, маус! Мыши, мол... Один еще приличный попался, ухмыльнулся, матери на кошку показал и за спиной офицера палец приложил к губам. А ведь всякое бывало. Сестра старшая, однажды рукавицы кожаные от снега отряхнув, сушить повесила. А солдат тут как тут: вещица-то добротная, красивая. Она, по юности еще неразумная, отнять хотела, а фриц пистолет выхватил. У Нины в глазах потемнело, обмерла и вроде сознание потеряла. Очнулась от крика: сестры в угол забились, мать на коленях, их загораживает, руки крестом раскинув. ...Чудом тогда пронесло, обстрел начался и немец поскорее унес ноги. Бомбили здесь страшно, вокзал рядом, район, как говорили, "стратегический". Сначала - немцы, потом - наши, потом - снова немцы. В конце огорода у них окопчик был выкопан, там и прятались. Выбегали в темноте, Нина от грохота и страха как-то в родном доме заблудилась - толкалась в стены и кричать не могла, только рот открывала. Оно и к счастью вышло: мать из ямы вылезла, дочки не досчитавшись, босиком по снегу бегала, валенки растеряв, все Нину искала. Девчонки перепуганные - за ней следом, ревут... А снаряд в пустую яму и попал. Можем ли мы вообразить этот ад, этот непрекращавшийся кошмар, ужасный своей будничностью, ставший почти привычным? Когда тебя могут убить в любое мгновение ночью и днем, за цыпленка или варежки, а то и просто так? Когда засыпаешь, не зная, не взорвется ли ночь огненным кошмаром? За поворотом улицы стоял дом Фоминых, где жили Нинины подружки. Как-то, уже затемно, в бомбежку оттуда грохот и крик донеслись. Добежав, Нина увидела пылающие развалины. Над ними возвышалась печь с трубой, на которой, голося, повисла хозяйка. Кое-как раскатав бревна, соседи вытащили полуживых, обожженных девчонок... Часы отсчитывают мгновения, мы сидим с Ниной Михайловной на тихой кухоньке, и с каждым движением стрелок ее словно отбрасывает в прошлое, и страшные картины короткими вспышками встают перед глазами. Детство всегда остается детством, даже в войну. Впечатления ярки и остры, но опасность еще не осознается в полной мере, и играть все равно хочется. ...У Нининой сестры как-то осколком шапку с головы сорвало и на соседнюю улицу отбросило, а они смеялись! ...При немцах, когда на "Пролетарке" и в центре оккупанты страшно зверствовали, здесь все же потише было. Но маму их однажды забрали и повели куда-то. Они, зная, что в городе творится, ожидали страшного. Бились, орали, в дому запертые, а соседи подступиться боялись. Вокруг ведь многих забирали все больше мужчин еще трудоспособного возраста - и они не возвращались, пропадали бесследно. Но мать вернулась. Оказалось, в мастерскую, где немцам шинели чинили, машину швейную из Германии прислали, а солдаты ее настроить не могли. Мама у Нины была портнихой, и кто-то услужливо указал на неё фрицам. Вы понимаете, что бы с ней стало, кабы не справилась? С её девчонками, пусть даже их и не тронули бы? Но она - сумела... И вот, представьте, среди этого ужаса, смертей они играли в свои особые, военные, игры. Пробирались на железную дорогу и под носом у немцев откручивали разные железяки. Полудиверсия, полузабава. Очень опасная! А мальчишки постарше пытались рельсы разводить - правда, силенок не хватало. ...Ходили на совхозное поле - там еще оставались свекла и брюква. Их вырубали топориками из мерзлой земли. А рядом был аэродром. И они забирались в немецкие самолеты, раскурочивали все, что удавалось отодрать. Однажды приметили в снегу полосы цветной проволоки, Что это было, Нина Михайловна не знает до сих пор. Они изрубили ее, страшно довольные, что могут навредить гадам-немцам. А потом подобрали красивые, яркие шнурочки, завязали ими мешки с брюквой, моточки припрятали по карманам и пошли домой. На подходе к переулку у первого же дома их перехватил сосед, уволок во двор, отнял проволоку до последнего кусочка, чем огорчил страшно. Бранясь шепотом, поспешно закинул в печку - оказалось, немцы забили тревогу и шныряли повсюду, ищут диверсантов... Но один эпизод военного детства Нина Михайловна помнит особенно ярко. Думаю, вы ее поймете: эту удивительную историю мы знаем по книгам, а вот она была свидетелем! Игорь Гребцов, "Были Калининского фронта": "Командир танка 21-й танковой бригады (30-я армия, Калининский фронт), кандидат в члены ВКП(б), младший лейтенант Горобец в оборонительных боях за город Калинин 17 октября сорок первого года провел танк через занятый противником город, уничтожая живую силу и технику". Это был необыкновенный, фантастический пролет - из одного конца города в другой. Стремительный, дерзкий, легендарный! Позднее, в феврале 42-го, Степан Горобец погиб под Ржевом, ему было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. А вот механик, Федор Литовченко, выжил и рассказывал о том необыкновенном рейде. Цитирую по книге Гребцова: "...Наша 21-я танковая бригада вела бои с противником неподалеку от уже занятого врагом Калинина. Нескольким танкам, в том числе и нашей "тридцатьчетверке", удалось достичь окраины города, где мы были атакованы самолетами противника. Но нашему экипажу было приказано произвести разведку. Вот почему командир танка и принял решение "исчезнуть" из колонны и действовать самостоятельно. Мы, образно говоря, сознательно лезли в пасть врага. Таков закон разведки". И далее, от северной окраины - через охваченный пожаром город. На небольшом полевом аэродроме подбив два самолета и подорвав цистерну с горючим. Расстреляв у "Пролетарки" фашистских солдат. Вырвавшись сквозь пролом стены со двора горящего комбината к южным улицам. По дороге еще обстреляли комендатуру (немцы уже успели её открыть и флаг со свастикой водрузили, так что мишень издали видна была). Уничтожили несколько автомашин, в том числе и грузовик с какими-то особыми снарядами: они, взрываясь, фрицев же и накрыли осколками. А еще танк немецкий протаранили корпусом. Налетели сходу, на скорости, на немецкую батарею, помяли орудия. И вырвались, невредимые, на шоссе - к своим навстречу. За этот подвиг весь экипаж был награжден орденами. А теперь Нину Михайловну послушаем: - На повороте перед улицей Лермонтова был пруд. Вдруг видим: наши танки идут! Немцы налетели, бомбить начали. Один подбили, перед другим воронку вырвало, закружило его, он ткнулся и замер. А один на скорости в пруд влетел, там развернулся, вылез на Лермонтова и понесся. Так и ушел на Пролетарку, и там побил много немцев. Ребята бежали, смотрели. Я, как сейчас, все вижу! А с подбитого танка немцы раненых выволокли и увезли. А с другого мальчишки потом потихоньку вытащили убитого и спрятали в канаве под снегом. Потом, после освобождения, мы показали, где танкист лежит. Его в братскую могилу перенесли... Вот такое продолжение истории... Всего два месяца, кажется, а сколько в них вместилось! ...16-го, рано утром, Нина с сестрами в поход отправилась. На Лазурной немецкий поезд с продовольствием подбили, и далеко вокруг в снегу ребята консервные банки находили. Как ни гоняли, как ни стреляли, а разве их удержишь? Но на этот раз они увидели, как со стороны элеватора приближаются к городу фигуры в белых халатах, несутся на лыжах. Поняли: наши идут! И понеслись домой. Очень вовремя, потому что, уходя, немцы лютовали страшно, сжигая все подряд. Все мы читали, как проспект Чайковского полыхал, и, наверное, от частого повторения известных фактов восприятие у нас несколько замылилось, что ли. Слова скользят по поверхности, душу глубоко не задевая. А вот Нину Михайловну и сейчас трясти начинает, как вспомнит. Для неё этот день - оглушительный грохот по мощеному булыжником шоссе, взрывы, треск огня, сплошной надсадный вой ужаса. Ворота у них были хлипкие, и они перекинули жердину. И когда немцы стали ломиться, налегли на нее вчетвером. Отчаянье, говорят, прибавляет силы. У Анны Михайловны, мамы, сердце было больное. Перед самой войной с фабрики ушла по инвалидности. Страшно подумать, как она те ворота удерживала, детей уберегая! Может, потому и прожила потом недолго? Но немцы все же ушли - сначала от их ворот, а потом из города. И это было главное. А дальше была просто жизнь... Только час проговорили мы с Ниной Михайловной, и пока длился он, старые часы шли по военному времени. Вы замечали, что в некоторых предметах есть какая-то тревожная магия? В зеркалах, кольцах, холодном оружии? В часах - тоже. В том, как отмеряют они нить времен, пядь за пядью. Как замыкают круг, возвращаясь вспять. С такой пугающей простотой... Слишком многое считали мы нерушимым. Слишком многое, - казалось, навеки ушедшее, отброшенное, - повторилось, к горькому изумлению. Боже, Боже, не допусти, чтобы эти стрелки перешли на военное время иначе как в воспоминаниях! “Тверская
жизнь” № 224 (г. Тверь), 16.12.2000,
|
. |